она юлит под ногами, бьет по паласу хвостом,
ластится, лижет ладонь, глядит на тонкий восток,
ведь именно на восток выходит окно на кухне.
Магомет читает ей на ночь зелёный Коран,
чешет гору за ушком, в блюдце льёт молока.
А гора шалит: как-то он недосчитался клубка,
а гора вечно прячет еду под диван, но мух нет.
Магомет приручал гору семь тысяч лет и семь зим,
приходил каждый день, расстилал плед всё ближе к ней,
а однажды увидел её, с узелком и котомкой, в окне,
и впустил, отперев стопудовым ключом сим-сим.
«Лучше гор могут быть только горы...», - поёт Магомет,
и ручная гора, превратившись в сердитый вулкан,
не выходит, ревнуя, из своего уголка:
«У него Джомолунгма и Пик Коммунизма опять на уме...»
Магомет кормит гору вкусным мясным борщом,
Магомет гребешком чешет шерстку своей горе.
Даже если кислокапустный суп на плите сгорел,
гора скушает всё, деликатно попросит ещё.
Гора забирается на его плечи и падает с них,
гору можно свернуть, она может свернуться сама,
особенно под батареей калачиком если зима.
Особенно если петь «Спи, моя радость, усни...»,
гора засыпает, урча, на пророчьей груди...
Если гора не идёт к Магомету, он так грустит...
Если гора не идёт к Магомету, он спит один.
(c) Edward
Ты навсегда в ответе за тех, кого приручил. (с)
__________________________________________________
Ты знаешь, а у нас сегодня дождь.
Обычный дождь - без смысла, без подтекста,
И вечер с неожиданным кокетством
Себе на плащ прикалывает брошь -
Давным-давно полученный в наследство
Латунный диск обломанной луны.
Мои слова, увы, обречены
Впадать в маразм, в патетику и в детство,
И, стало быть, нам не нужны слова -
Сухой гербарий слез и междометий.
А ты опять ложишься на рассвете,
Когда будильник мне кричит: «Вставай!»
И, причащаясь первой сигарете,
Я буду думать... нет, не о тебе -
О смысле жизни, о хромой судьбе -
И чувствовать: ты за меня в ответе.
Светлана Ширанкова
До рассвета - одна сигарета и восемь страниц:
На счастливом финале заклинило. Намертво. Глухо.
Октябрю умирать - пулеметная очередь птиц
Наискось рассекает дождливое серое брюхо.
А матэ получился такой... хоть совсем не готовь.
Ты не любишь матэ, но закончились кофе и виски.
По перилам балкона танцует чужая любовь -
То ли пьяная вдрызг, то ли просто поклонница диско.
Ты свою проводила - я помню - неделю назад,
На подушечках пальцев остались и кровь, и чернила.
А чужая любовь крутит попой не в такт и не в лад -
Вот дуреха. А впрочем... твоя еще хуже чудила.
Покрасневшее яблоко осени падает вниз,
Если хочешь куснуть - подставляй поскорее ладони.
А чужая любовь обживает соседский карниз.
Не пугайся, my darling, тебя она нынче не тронет.
(с)Светлана Ширанкова
Не слишком сложно так низко пасть. Рука тяжёлая на плече, как наказание - поцелуй.
Конечно, это совсем не страсть, никто не понял вообще, зачем, я вся размазана по стеклу.
Я вся искрошена в порошок, хожу Русалочкой по ножам, но я не сдамся, ядрёна мать!..
Всё обязательно хорошо однажды будет, я всё отдам, чтоб только дальше вот так играть,
готовить курицу на обед, и позволять за себя платить, и быть соломинкой на хребте.
Не говорить больше о тебе, сказать былому: "Давай, лети!", общаться с братьями во Христе.
От страха щёки должны бледнеть, мои же вечно теперь алы, но это, право, такая муть.
Я отвечаю, конечно, нет, я не хожу на твои балы, я беззаветно верна ему.
А он читает мои стихи, но не считает меня творцом, хотя и дарит своё "it's cool".
Мои слова, как всегда, тихи, пускай на палец скользнёт кольцо, в хрустящем свитке черкнут строку.
Вдали маячит казённый дом. Я глупый грешник - сижу в аду, колючки выставив, будто ёж.
Ты не узнаешь уже о том, кого звала я, мечась в бреду, но ты, конечно, и так поймёшь.
Вокруг нас валит дурацкий снег, мы все изранены до кости, мы молча курим и смотрим вверх,
а время вновь замедляет бег, чтоб в душу память легко впустить (ей тесно, знаешь ли, в голове).
Мне, без сомнения, хватит сил, а он довольно приятный тип, а ты всего только мой палач.
Не забывай, кто тебя любил и от кого довелось уйти. Прошу, пожалуйста, меньше плачь.
(с) Светлана Ширанкова
И, в общем, уже не важно, кто улетит, кто останется пожинать эту всю фигню,
и кто не сдохнет (не сдохнет, слышишь) от своей рваной раны.
Ну конечно, ты всё забыла, а я тут до сих пор фоню,
сочиняю какие-то песни, ищу твой медиатор в карманах,
пытаюсь вычитать в книгах (достаточно умных), кто из нас первым ушёл,
кто из нас не выдержал, кто (если не я) ляпнул: финиш!
Я знаю только, что у тебя (слава Богу) всё почти хорошо,
что ты ещё не раз меня всю обслюнишь, изорвёшь, покинешь,
отлюбишь, потом всё - в свою колею (тебя снова нет), полный, блин, абзац.
Я, наверное, сниму свой парик и тупо эмигрирую в Лондон.
Знаешь, я невидимка - оттого, что так часто и нежно смотрела тебе в глаза,
но это всё в прошлом. (А любить до гроба как бы уже и не модно).
Это всё в прошлом, слышишь - и не надо опять стучать на меня войскам
местного назначения, сделай меня СВОИМ последним гештальтом.
Просто (иногда) меня здесь такая слепоглухонемая берёт тоска,
что её всю не выкипятишь - спасаемся вот только чисто тайдом.
Несмотря на Рори в плейере у меня самой не получается блюз
(наверное, это что-то в генах, что-то, доставшееся мне от предков).
Только вот хочется выкрикнуть: "Извини, я не слишком громко тебя тут люблю?"
и услышать в ответ: "Да всё путём, люби меня дальше, детка".
Сто дней, сто ночей,
Плачет город - он ничей,
знаешь, жизни несчастливых
сходятся до мелочей.
Сейчас два часа тридцать восемь минут. Сейчас я сажусь за стол, беру карандаш и пишу тебе то, чего от меня не ждут. А если ждут, ты когда-нибудь передашь. Море плясало и дождь над
ним причитал. Я этого не писала. Ты этого не читал.
Когда-нибудь он выходит ее встречать. Он надевает куртку, берет собаку, на лестнице недовольно пинает банку и вежливо отвечает, который час. До остановки, в общем, недалеко, но он шагает медленно, отражаясь, в широких мелких лужах, от листьев ржавых, в колючем небе, бледном, как молоко. Он впитывает разрозненный звукоряд, прозрачный несезон, холодок по коже, он думает, что любимые все похожи на мелкий дождь, танцующий в фонарях. Он думает, что они все похожи на неоновые змейки на мокрых крышах, на то, как осторожно на руку дышат, когда
она несильно обожжена.
Она его обнимает. Слегка сипя, здоровается. Бросает собаке коржик. Он думает, что любимые все похожи и улыбается этому про себя.
Когда-нибудь, например, через пару дней, она сидит в автобусе, как живая, опасная, как собака сторожевая, когда добыча распластана перед ней. Она сидит и внутри у нее все лает и смотрит глазами цвета, как жидкий йод. По радио какой-то мудак поет: "Ах девочка моя, ла-ла-ла-ла-лайла, ах девочка моя, ты такая злая, как будто он совсем тебе не дает."
Она подходит к выходу, словно зомби. И слезы в ней дрожат, будто зерна в зобе,
Она ревет, вдыхая прогорклый смог, двадцатилетний лоб, а точнее лбица, как будто весь мир старался к ней продолбиться, а этот придурок смог. И заяц жил, и лисица жила, и львица - а медведь пришел и разрушил весь теремок.
Она стоит и коса у нее по пояс. И щеки мокры от слез. А у любви есть тот, кто попал под поезд и тот, кто забрызган грязью из-под колес.
Когда-нибудь мы сидим с тобой вшестером - ты, я и четыре призрачных недолюбка и лунный свет, и моя голубая юбка, и дымный и негреющий костерок. Когда-нибудь мы сидим с тобой у огня и ты говоришь мне: "Слушай, кто эти люди?" И я отвечаю: "Это все те, кто любят или любили неласковую меня." И я говорю: "Вот этот отдал мне год, а этот два, а этот платил стихами, которые внутри меня полыхали и отражались строчками у него. Полсотни месяцев, сотни живых зарниц, бессонных и счастливых глазных прожилок - которые я тогда у них одолжила и вот сейчас должна всё прожить за них. Вот видишь, складка, горькая, пожилая, вот слышишь - смех неистовый, проливной - ты думал, это было всегда со мной, а это я кого-то переживаю."
Быть может и сама того не желая - но вечно, как и водится под луной.
Время - наверное пять с хвостом. Острым карандашом этот текст написан о том, что всё будет хорошо.
И острием самым подведена черта.
Я этого не писала.
Ты этого не читал.




Вот и сейчас.
У него есть тысяча плюсов: он старше и умнее, у него правильное чувство юмора, он с радостью будет вытирать мне сопли/завязывать шнурки/готовить завтраки/нужное вписать, будет думать за меня своими мужскими мозгами и уж точно не даст мне никуда вляпаться. Он Лев, у него правильные руки, правильный голос, глаза, в которых едва заметны зрачки.
Я знаю, что мне будет хорошо и удобно. Мы оба знаем, что будет дальше.
Это могло бы быть здорово, но это... так скучно.
И мне кажется, ему тоже тоскливо, у него в голове тоже сложились все эти "нужно", связанные с женщинами. Нужно, чтобы она была доброй, не жирной, не страшной, не дурой, умела готовить, имела профессию, любила детей и т.д.
Такая безумная тоска.
Я буду влюбляться в неправильных людей, к которым не сунешься в душу без травм, с которыми встречаюсь случайно, один шанс из миллиона, не похожих на меня абсолютно, буду умирать, ожидая звонка, сидеть полночи перед подъездом, приезжать пить чай за тысячу километров. У нас будет мало общих тем для разговоров, мы будем трахаться где попало, не будем знакомить друзей, обижаться и пропадать на месяцы, я буду выть, плакать, обещать себе, что больше никогда, делать вид, что не простила, буду верить больше, чем себе, буду дрожать от прикосновений и захлебываться коротким счастьем, буду самой холодной на свете, буду переступать через себя тысячи раз. Мне совсем не жалко себя. Я буду чувствовать себя живой, тонуть в человеке и бредить им, меняться, ломать в себе что-то каждый день, раздувать этот песок.
А сейчас - мне, может быть, и хочется всего этого, спокойной уверенности, заботы, восхищения.
Но думать об этом тоскливо, и не хватает воздуха, и даже вспоминается слово "безысходность".
Я глупая, наверное.
Или может, пора засунуть в задницу свою скуку?
Чувственное и рациональное во мне идут друг на друга войной.
Тяжелая будет осень.

Ты ещё ответишь за пиздёжь. Выйду и найду.
- А я бы всё на свете отдала ,чтобы жрать и не толстеть

А еще "Секс это скучно. Я читала."